Дядю Мишу звали на помощь в самых отчаянных ситуациях, когда консолидированных женских усилий не хватало для решения проблемы. В остальное время дядя Миша просто был рядом – как воздух, который есть, но совершенно незаметен.
Никто не знал, кем дядя Миша был до того, как пришел на работу в детский дом, была ли у него когда-то семья и дом. Последние двадцать лет он жил при интернате, устраняя в нем все технические неполадки и обеспечивая всех обитателей своим присутствием.
Курить он всегда выходил на крыльцо. Неспеша обходя здание, он заглядывал в окна и грозил пальцем тем, кто не желал укладываться спать. Дети дядю Мишу и любили, и боялись, потому что он умел быть и смешным, и страшным. Дядя Миша как бы был, но как бы и не был: никто никогда не знал, где он находится в данный момент, но все знали, что он – здесь.
Раз в году ситуация менялась коренным образом: дядя Миша являлся на службу в пиджаке и галстуке, тщательно выбритый, застегнутый на все пуговицы и с пакетом конфет. Пожелтевшими от многолетнего курения пальцами он по одной вытаскивал из пакета «Каракумы» и «Маски», чтобы уделить свое драгоценное мужское внимание каждой из «уважаемых дам». Поварихи, воспитательницы, нянечки и остальные работницы внезапно начинали смущаться от присутствия общего кавалера, опускали глаза, таинственно улыбались и тихо говорили «спасибо». Дядя Миша в этот день переставал был частью интерната и становился главным и единственным носителем мужского начала, без которого «женский день» лишен праздничного смысла. Откуда ни возьмись в работницах появлялись кокетство и игривость, не востребованные в будни, а в дяде Мише – галантность, шарм и желание говорить тосты.
Все знали, что «после восьмого» дяди Миши не будет видно недели полторы, потому что впечатлительная мужская натура не выдерживала праздничного напряжения и требовала тотального отдыха – в форме, доступной для сельской местности и скромного бюджета.
Однажды он вышел покурить и не вернулся. Пропажу дяди Миши обнаружили только к вечеру, когда тело уже окончательно остыло. Сколько ему было лет, выяснить так и не удалось, потому что в его коморке почему-то не обнаружилось никаких документов, кроме заводского пропуска двадцатипятилетней давности.
По поводу очередного восьмого марта нянечки, воспитательницы и поварихи думали вообще не собираться, но в последний момент решили напечь блинов и «посидеть». Не зная, с чего начать, они помянули своего единственного мужчину и замолчали – теперь в их жизни наступило настоящее женское одиночество.
