А теперь представьте, что в ответ на изъявление радостных чувств в виде восторженного рассказа о прекрасном событии вы заметите: «Я тебе сочувствую». Как отнесется счастливчик к такому замечанию? А ведь вы искренне разделили его радость, то есть со-чувствовали ему!
Когда доходит до практического применения, «сочувствие» начинается распространяться не на все чувства, а лишь на грусть, печаль и боль, но вместо «согрустия», «сопечалия», «соболия» мы употребляем это странное слово «сочувствие», которое на самом деле должно означать «сострадание». Из обобщенного умения разделять любые чувства сочувствие превращается в способность и готовность прожить огорчение, которое переживает другой человек.
К чему все эти рассуждения? Они являются неловкой попыткой оттянуть главное: обсуждение самих чувств.
В последние дни мне довелось много и глубоко сочувствовать чужому горю. Эмоционально насыщенное событие невольно напомнило мне работу на опознаниях. С последнего опознания прошло немало времени, и мне казалось, что чувства, пережитые ранее, уже притупились… Оказалось, что нет: как будто по мановению печальной «волшебной палочки», в одно мгновение актуализируется все, испытанное ранее. Удивительное свойство имеет память – сохранять мельчайшие эмоциональные детали…
Странно, что за столько лет я так и не стала «профессиональным сочувствующим». Каждая трагическая ситуация, при всем сходстве с предыдущими трагедиями, воспринимается мной очень остро. Сопровождать людей в их экстремальных страданиях мне доводилось бесчисленное количество раз, но меня не покидает ощущение, что во мне – неиссякаемый запас сопереживания, экономить который совершенно бессмысленно. Вот зачем мне оберегать эти эмоциональные закрома от регулярного потребления? Ради того, чтобы они покрывались плесенью? Не знаю почему, но у меня не возникает желания защититься от эмоциональных трат и не происходит привыкания к горю.
Хорошо это или плохо – на этот вопрос у меня ответа нет.
Одновременно я начинаю понимать, откуда во мне такая толерантность к критике и недоброжелательности, которая вызывает удивление у многих, кто хорошо меня знает.
Действительно, меня невозможно ранить, оскорбить или всерьез задеть. Я могу (из приличия) пресечь агрессивные выпады и временно расстроиться, но вот испытать глубокую обиду – нет, не получается. Стоит во мне какой-то невидимый и нерушимый ограничитель… Все нападки кажутся нелепыми и смешными, потому что мой ресурс эмоционального реагирования смещен в другую сторону – в сторону сопереживания чужому горю. Не знаю, как так получилось… Возможно, это – профессиональная деформация, а может быть – индивидуальная особенность, призванная делать меня неуязвимой, чтобы сохранить эмоциональный резерв для использования в ситуации, могущей принести пользу людям.
Есть мнение, что сочувствие имеет эгоистическую природу: пытаясь успокоить другого, мы стремимся облегчить собственное состояние – снять чувство вины и тревоги. Что ж, я не стану спорить с такой точкой зрения. Не исключено, что я столь эгоистична, что чужая боль вызывает во мне желание немедленно ее устранить. Пусть так. Правда, мое сочувствие – весьма деятельное: оно не ограничивается эмоциональным разделением страдания, а сопровождается работой, направленной на выведение человека из состояния горя. Точнее – на совместное прохождение с ним последовательных стадий горевания.
И с чем мне еще очень повезло: понимая, что моя помощь не будет оценена и в мой адрес могут прозвучать претензии и упреки (а не благодарность), я не стремлюсь сократить свой эмоциональный вклад и делаю его свободно и без сожаления.
Одним словом, иногда самые тяжелые в эмоциональном смысле дни становятся самыми осмысленными и важными в жизни.